Каин: "Бумага и зеркало записал он однажды. Хоть в глаза заглянуть, когда не можешь подать себе руку Но измерима ли жизнь дневником, чувство сочувствием, деяние мерой раскаянья?

КАИН:
"Бумага и зеркало... - записал он однажды.

Хоть в глаза заглянуть, когда не можешь подать себе

руку... Но измерима ли жизнь дневником, чувство сочувствием,

деяние - мерой раскаянья?"

Впрочем,

для того и писал, чтобы потом

сочувствовать себе самому,

словно чужому,

умеренно,

со стороны.

ДОН-ЖУАН:
Те, кого он покидал, отлюбив, этот ловкач и счастливчик, -

не имеют к нему претензий. Он заранее рассчитал, или кто-то другой за него,

всё разделив на неравные части - названья и вещи, слова и поступки и даже любовь -

на любовь и какой-то остаток без определённого имени (сочувствие, жалость,

игра?).
Пройдоха,

перед тем, как уйти, он подставлял другого - вовремя, как всегда кстати.

Душа не болит у обманутых. Ну разве слегка - ведь это они изменяют ему,

допивают бокал с другим, просыпаются, кружатся в вальсе, почти

не заметив подмены.
А он уж сидит в стороне да покуривает,

покинутый-одинокий, с массой свободного времени,

самый несчастный на свете.
Самый

несчастный

на свете.

НЕПРИКАЯННОСТЬ:
Ему ли не знать что это такое

ему ли застрявшему между этажами

ботинки на уровне глаз

чьи-то головы внизу

ухмыляются
Жизнь идёт словно пишет

слева направо по коридору

дети кричат бесстыдники

за ними взрослые следят

по совести берегут

сон стариков

на ровном и честном месте
Он же живёт

как в вертикальной трубе

носится среди них

словно в лифте

- или вверх

или вниз

ОПРАВДАНИЕ ЛЖИ:
Нет, он не лжёт - трещина от усадки здания начиналась

от потолка. Вынула гвоздь из стены (ночью упала картина), дотянулась

до изголовья.
Постепенно он погружался в странное одиночество. Заметил, что не похож

ни на одну из своих фотографий (и действительно это так), сплошь чужие,

какие-то ущербные лица. Ему изменили собственные отражения, растрескавшиеся,

словно статуи.

В детстве он ловил их врасплох - оборачиваясь внезапно, делал ложные жесты.

Но тогда они смотрели невинно, послушно корчили рожи, срывали,

оттягивали предательство. С годами они потеряли сноровку,

остались только ложные жесты.

Вот он и ищет им оправдания, выдумывает небылицы о трещине,

об одиночестве. Единственный, кого смог обмануть,

- это он сам, а те и бровью не повели,

чужие, равнодушные лица.

ЗАКЛИНАНИЕ ПОЛУНОЧНЫХ ВОД:
До рассвета слышен голос воды по трубам, по капиллярам и венам –

биенья и шорохи, песни тысяч сердец, разделённых бетоном

и временем, горячие, гулкие пульсы секреций,

бормотанья и вздохи без смысла и памяти;

и,

оглянувшись во сне, вдруг застаёшь себя соучастником

нечеловеческой, тёмной жизни, совокуплений, слияний,

течений незримых и дружных, тех, света бегущих

к тебе, всевлекущая Персефона, к тебе,

Дионис венценосный!..

Зов нездешний, внезапный ото сна навзничь отвалит

как нож мясника от туши.

О, бельма холодных рассветов!..

Перелетают беззвучные птицы, пальцы касаются лба,

ощущенье себя

есть ощущенье греха, тупое, как посещение туалета,

как догадка внезапная о собственном теле, скорченном на простыне

в полумраке.

Застывают, мертвеют предметы, и лишь холодильник старый

всё плачет, грозит кому-то, стучит ледяным сердцем.

«Богам своим, мрак и холод в груди затаившим,

помолись обо мне, тварь бездушная…»

НАСТРОЙКА РОЯЛЯ:
Ноябрьский медленный снег, за стеной – монотонные долгие звуки.

Всё, что осталось от музыки.

Последняя, пустая страница до конца прочитанной книги.
Падение капель, обрывки мелодий невыносимым, безумным намёком

вдруг отозвались внутри – не эхом лишь голоса, не ощущением только

присутствия женщины (такое случалось и прежде)

– нет,

но были началом чужой, враждебной гармонии, повести

уже совсем о другом.

Время замедлило ход, остановились часы в гостиной, и вновь, проснувшись от тишины среди ночи, размышлял, сразу же вспомнив всё

в темноте и узнав безошибочно этот мрак,

что глупо теперь размышлять, просыпаться,

лежать вот так,

до утра…
Остановились часы, – но и это немыслимо,

словно можно ещё куда-то идти, спешить зачем-то, жить

без тебя.

ОДИНОЧНЫЙ ПАМЯТНИК В САДОВОМ ИНТЕРЬЕРЕ:
Он исполнен прикосновений людей и предметов, изваян ими

и временем.

Мысли ушли, но стали подвижней тени, издалека возвращались слова,

казалось – случайные, такие невинные прежде

(и лишь потом отмечал

окружавшую их тишину, необходимость и тщательность каждой вещи и жеста), что горько и ясно теперь: ради этих мгновений мы здесь

– коснуться, сказать и – в немоту, как на десять минут

– навсегда…

Так остаётся ли память чужая пристанищем нашим последним,

или держит напрасно, будто шарик воздушный над землёй

гуттаперчевой нитью?..
…Старое фото: полдник на даче, тени яблонь на шляпах, круглые очки

на носу у хозяйки, навеки застывшая струя из кофейника…

– Всё и всех сорвало судьбой, унесло, и раздеты деревья ветрами.

От завтрака на траве остался лишь он, да кое-что из сервиза.

Уцелел же

последним листком на надломленной ветке

– то ли смерч миновал, то ли крепче других держался

за ручку кофейной чашки.